Форум » Библиотека » Луканин М.А. Там, в Финляндии... - Пермь, 2003. » Ответить
Луканин М.А. Там, в Финляндии... - Пермь, 2003.
admin: ГИБЕЛЬ «ГИНДЕНБУРГА» 18 ноября 1942 года на минах, установленных подводной лодкой Л-3 (командир Грищенко), у острова Уте в финских шхерах подорвался немецкий транспорт «Гинденбург» в 7850 тонн водоизмещения… Из скупых послевоенных сообщений. 14 ноября 1942 года нас, тысячу военнопленных, гитлеровцы загнали в Данциге (Гданьске) на транспорт «Гинденбург», который в ночь на 15 ноября в сопровождении конвоя покинул порт. На первых порах плавание проходило относительно спокойно, корабль продолжал рейс без каких-либо происшествий, но к концу пути Балтика показала-таки свой норов – море не на шутку разыгралось. Начался неистовый шторм. Вздымаемый невиданными валами корабль то взмывал носом к затянутым рваными тучами небесам, то зарывался в глубь разъярённых вод, которые, накрывая судно, беспрепятственно перекатывались по всей его палубе. Крохотные судёнышки сопровождения то проваливались вместе с мачтами меж валами и казались временами окончательно и навсегда исчезнувшими, накрываемые взбешённой водой, то снова появлялись на глазах, вскарабкиваясь на гребень очередного вала и рисуясь на нём, как на поднятой вверх ладони. Лишь немногим из нас удавалось в эти часы держаться на ногах, большинство едва подавало признаки жизни, полуживыми перекатываясь по нарам и днищу корабля. К вечеру 17 ноября шторм стал спадать. Море ещё вздымало вокруг чудовищные свинцово-пепельные валы, но ветер уже заметно стихал, небо прояснялось, конвойные суда, скрываемые до этого холмами вздыбленной воды, теперь всё чаще были на виду, да и сам корабль заметно меньше раскачивался и кренился. Измученные бешеной балтийской встряской, мы стали понемногу приходить в себя. В сумерках, когда темнота начала окутывать караван и скрадывать очертания судов, всех нас неожиданно повыгоняли из трюмов, якобы за получением пищи. И тут мгновенно проносится панический слух: экипажем замечена вблизи неизвестная подводная лодка, поэтому немцы специально выгнали нас наверх, чтобы продемонстрировать, что на корабле находятся пленные, и тем самым спасти судно. К тому же все конвоиры и члены экипажа имели на себе спасательные пояса и проявляли явную нервозность. Кроме того, перед самой отправкой из концлагеря Хаммерштейн среди пленных ходили упорные слухи, что потоплено не одно немецкое судно и что такой же вот транспорт, вышедший из Данцига двумя днями раньше, пущен на дно. Продержав нас наверху треть часа, немцы согнали всех пленных вниз, так и не выдав обещанного довольствия. По две картофелины на каждую душу мы получили позднее. Обосновавшись на самом днище «Гинденбурга» на лёжку, я не переставал размышлять о том, что следует предпринять на случай возможной катастрофы нашего судна. - Главное - не растеряться, - убеждал я себя, - не поддаться возникшей панике и, чего бы это ни стоило, держать себя в руках… Этим, мне думается, был занят в тот момент не только я, но каждый, кто находился в те тревожные часы на борту корабля. Я почти забылся в тревожном полусне, как вдруг раздался чудовищный взрыв, от которого едва не лопаются ушные перепонки, осыпается с корпуса старая краска, мгновенно гаснет свет и смолкает гул судовых двигателей. Какая-то дьявольская сила подбрасывает и сотрясает корабль. А из-за тонкой переборки, отделяющей наш отсек от машинного отделения, до слуха доносится леденящий кровь обвальный рёв низвергающейся внутрь забортной морской воды. Вот оно, то худшее, о чём не хотелось думать, но думалось!.. Сломя голову бросаюсь в слепую тьму по заранее намеченному пути. На бегу успеваю уловить, как воцарившаяся было мёртвая тишина точно взрывается суетливой беготнёй, отрывистыми немецкими выкриками и командами, беспорядочными орудийными выстрелами, сразу же подхваченными всеми судами охранения, глухими взрывами противолодочных глубинных бомб. Мне всё-таки удаётся в кромешной тьме одним из первых добраться до железных скоб на отвесной стенке и прочно ухватиться за них. С великим трудом я начинаю взбираться по ним выше. На ногах у меня тотчас же виснет непомерный груз из нескольких явно обезумевших и готовых на всё людей. Кто-то пытается карабкаться даже по мне. Пальцы моих рук полураздавлены деревянными колодками опередивших меня людей. А в дремучей темноте подо мной творится что-то поистине невообразимое: там идёт настоящий бой за эти вот самые скобы, ведущие наверх. Пробираясь вслепую выше, я не перестаю по-прежнему чутко прислушиваться к происходящему вверху и на море. А там – всё тот же грохот кованых сапог по палубному железу, те же смахивающие на собачий лай отрывистые команды, те же, только отдалившиеся, взрывы глубинных бомб. Умолкла лишь орудийная стрельба, но всё так же слышен лязг переволакиваемых по палубе стальных тросов. Наконец, я добираюсь до верхнего яруса. Здесь царит жуткая паника. В кромешней тьме вдруг вспыхивает робкий огонёк спички, в свете которой я успеваю разглядеть огромный клубок живых человеческих тел, напоминающий гигантский пчелиный рой, под главным, прочно закрытым крышкой люком наверх. Именно из глубины этого невиданного людского роя и рвутся сейчас душераздирающие вопли и поистине звериный вой потерявших человеческий облик и всякий рассудок, обезумевших от страха человекоподобных существ. – Чего это они? – обращаюсь я к кому-то невидимому рядом. – Немцы люк на палубу тросами намертво замотали и похоронили нас здесь заживо, – отвечает тот. – Крышка теперь нам всем тут будет! Корабль почнёт тонуть, и мы с ним вместе на дно пойдём. Сами-то они, ясно, смотаются… – Вот, оказывается, для чего они с тросами-то возились!.. – уясняю наконец-то я, невольно холодея от перспективы заживо очутиться на морском дне. А рой под люком неистовствует, он вопит, проклиная, моля и требуя, яростно молотит в крышку люка, уснащая всё это гнуснейшими ругательствами. Снова вспыхивает дрожащий язычок спички, при слабом свете которого я, к немалому своему изумлению, успеваю опознать разинутые в истошных звериных криках пасти ненавистных нам полицаев, переводчиков и прочей швали, облагодетельствованной немцами. - Так вот это кто задаёт здесь тон всему? Когда дело коснулось их собственной шкуры, эти продажные твари тут же показали своё подлое нутро, – дошло до меня. Бешеная злоба на это, доселе всевластное, а теперь трусливо воющее отребье, буквально распирает меня. Забыв о всякой предосторожности, я вдруг, не помня себя от ярости, также начинаю дико, что есть силы, орать, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт: – Да стащите же вы оттуда всю эту мразь! Сейчас надо решать, что делать, а не панику разводить! Она до добра не доведёт! Меня поддерживают из темноты несколько не менее решительных голосов. Они производят на распоясавшихся паникёров отрезвляющее действие: дико воющий до этого клубок тел внезапно смолкает, не собираясь, однако, распадаться и покидать своей позиции. На ярусе наступает относительное затишье. Но тут, не выдержав тяжести множества тел, внезапно обрушиваются под ними соседствующие с трапом нары. Мы ещё не догадываемся обо всех последствиях этого, но с ещё большим гневом и возмущением набрасываемся на виновников аварии. – А ну, - требуем мы решительно, - слезайте, покуда за ноги не стащили! Нары сломали – теперь трап на очереди. Потом без него наверх не выберешься. Кому говорят – слазьте! Тащите их, мужики, оттуда к чёртовой матери! Хватит с ними нянчиться! Впервые почуяв для себя нешуточную угрозу донельзя разъярённых и на всё готовых соотечественников, отнюдь не забывших совсем недавних обид и истязаний, людской клубок начинает постепенно распадаться и молчком расползаться по укромным углам, от греха подальше. На корабле устанавливается относительное, но тревожное спокойствие. Не слышен больше жуткий рёв рвущейся в пробоину воды, заполнившей, видимо, машинный отсек, смолкли, наконец, далёкие глуховатые разрывы глубинных бомб. Внезапно стихает суета на палубе, и наверху воцаряется мёртвая тишина. – Что это они там, повымерли все, что ли? – гадает кто-то в углу. – Ни звука вверху – что на кладбище! – Повымерли, не повымерли, а что с корабля потика́ли, так это точно. Кому охота тонуть-то вместе с ним и нами? Вот и подались! – заключает другой. Не в силах поверить в подобное, мы долго прислушиваемся к немой тишине, установившейся наверху, пока окончательно не убеждаемся, что немцы действительно покинули «Гинденбург» и, как крысы, трусливо бежали с тонущего корабля, позорно бросив его и нас на произвол судьбы. – Шабаш! Одни остались на посудине и не на кого теперь больше надеяться, как только на самих себя. И надо что-то предпринимать, братва, покуда не поздно! – доносится из темноты трезвый голос. – Шевельните-ка мозгами, авось сообща что-нибудь и придумаем! – Надо-сь бы поначалу узнать, всё ли ещё валится судно на бок? Ежли перевернётся, тогда думай - не думай, а всё одно – крышка. Не теряя времени, мы устраиваем из найденной бечёвки и привязанной к нему солдатской оловянной ложки примитивный отвес, с помощью которого и устанавливаем, что крен корабля по-прежнему продолжается. – Плохо, мужики, но без паники! – ободряет чей-то неведомый голос. – Надо теперь подумать, как на палубу выбраться, пока ещё на плаву держимся. Тут же принимается решение с помощью брусьев и плах из разобранных нар попытаться вышибить крышку люка и таким способом вырваться на волю. В руках у нас появляются довольно внушительные тараны. Десятки рук поочерёдно берутся за них в темноте и вслепую с грохотом пытаются высадить крышку. Вскоре мы убеждаемся, что все наши попытки напрасны и ни к чему не приведут: прочно обмотанная стальными тросами железная крышка и не собиралась поддаваться. Основательно вымотавшись, мы отказываемся от своего намерения и на некоторое время притихаем, восстанавливая свои силы и мучительно ища выхода из создавшегося положения. А задуматься и в самом деле было над чем. Положение наше казалось безнадёжным. В эти томительные часы жуткой неизвестности поистине можно было сойти с ума. Продолжая медленно, но неуклонно крениться, транспорт при заполнении смежных отсеков водой в любую минуту мог перевернуться, а то и переломиться и вместе с нами пойти ко дну. Мучительно тянется время. Одна за другой изредка вспыхивают и тут же гаснут приберегаемые спички, не принося нам ни надежд, ни успокоения. При одной из таких убогих вспышек света в глаза мне неожиданно бросаются ступенчатые скобы на противоположной от палубного люка переборке, совсем как те, что внизу, по которым не так давно я выкарабкивался с днища наверх. - Для чего это они тут и куда это ведут? – гадаю я и внезапно вздрагиваю от неожиданно осенившей меня догадки. - Мужики! Скобы-то на этой стенке не зря же сделаны! – ору я, очнувшись. – Должны же они для чего-то служить и куда-то вести? Может, там вверху над ними какой-то тайный лаз на палубу, а нам и невдомёк? Полезайте кто-нибудь туда по ним да обследуйте всё толком! Крик мой расшевеливает всех и приводит в движение. Слабый проблеск надежды выводит людей из оцепенения. Словно проснувшись от сна, они оживляются и оглашают помещение неистовыми криками и советами. А двое из них поспешно взбираются по загадочным скобам наверх, туда, где они соприкасаются с палубным потолком, и уже оттуда торжествующе возглашают: – Лю-ю-к! Есть тут какой-то небольшой квадратный люк, накрытый брезентом! Не знаем, есть ли над ним ещё и крышка!.. – Есть у кого нож? Подайте им! Пусть вырежут брезент под люком, – предлагаю я. – Кто знает, может, и выберемся через него на палубу? В мгновение ока самодельный нож, доселе тщательно утаиваемый кем-то от немцев, подаётся удальцам под потолком, и до нашего слуха доносится характерный треск распарываемого ножом брезента, вслед за которым наступает короткое затишье, а при новой вспышке спички мы, к немалому нашему удивлению, обнаруживаем на скобах одни только ноги, поскольку туловище того, кто резал брезент, исчезло где-то в потолке. Задрав вверх головы, мы не можем ничего сообразить и прийти в себя от изумления, как слышим ликующий крик: – Есть здесь лаз! Я почти на палубе, мужики! – Есть там наверху кто? – допытываются нетерпеливые голоса. – Никого не видно и не слышно – словно на кладбище! – Вылазьте тогда на палубу да разматывайте люк, чтоб выбраться всем наверх. Да не забудьте и про кормовой люк. Там наша братва-то в таком же положении. Надо их вызволить! – сыплются советы и предложения. На помощь первопроходцам лезут ещё несколько добровольцев, которые один за другим также исчезают в потолке. Потом мы долго и чутко прислушиваемся к грохоту их деревянных колодок и лязгу растаскиваемых ими тросов и… не замечаем того, как медленно приподнимается, а затем и откидывается внушительная крышка палубного люка и ощущаем это только по свежей и влажной струе морского воздуха, внезапно хлынувшего в нашу гиблую темноту. На минуту мы словно остолбеваем. А завидев в отброшенном люке кусок настоящего ночного неба, с дикими криками, всем гуртом устремляемся по трапу наверх. Высыпав на покатую палубу, по которой можно передвигаться сейчас разве лишь цепляясь за что-нибудь, мы не в силах были поверить, что вырвались на волю и, буквально пьянея, с жадностью вдыхаем живительный воздух предзимней Балтики. Но радость была недолгой. Мы замечаем стоящие поодаль суда сопровождения. Оказывается, они здесь ещё! А мы-то думали! Неожиданно на судах сопровождения вспыхнули прожектора, слепящие лучи которых сосредоточились на полузатопленном «Гинденбурге», а вслед за этим начался шквальный пулемётный огонь. Он заставил нас искать укрытия в только что покинутых спасительных трюмах, хорониться за палубными надстройками и бухтами цепей и стальных тросов. Палуба мгновенно опустела… Схоронившись в укрытиях, мы прикидываем, как быть. Решено: не соваться под пули, не дразнить немцев и оставаться в трюмах до рассвета. Тревожная неспокойная ночь тянется мучительно долго и не приносит ни отдыха, ни успокоения. Наутро мы решаемся всё-таки выглянуть из своих укрытий и неожиданно обнаруживаем, что все конвойные суда бесследно исчезли, и мы предоставлены теперь только самим себе. Словно впервые, мы оглядываем бескрайнее, на удивление тихое, но наводящее сейчас тоску бесприютное и нелюдимое море. Возомнив себя едва ли не истинными хозяевами, мы решительно покидаем свои убежища и ручьями растекаемся по всему судну, кто куда и кто за чем. По-разному вели себя тогда узники плавучей гробницы и, что там греха таить, творилось в те часы на судне и такое, что не делало иным чести. Но не будем сурово осуждать тех, кто, потеряв на миг благоразумие, принялся за то, что при других условиях посчитал бы просто недопустимым. - Всё одно – конец! Может, последние часы доживаем, так хоть перед смертью-то отвести душу. Похоже, боле и не доведётся! – так рассуждали тогда многие и, разжившись вдосталь хлебом, ветчиной, консервами и сигаретами, а кто побойчее, и вином, расползлись небольшими кучками и предались неистовому безудержному пиршеству. Нашлись и такие, которые вообразили себя уже вырвавшимися из немецкой неволи. Они раздобыли где-то довольно приличный лоскут ткани ( даже не кумачовой, а какой-то тёмно-красно-пурпуровой) и на глазах у всех решительно вздёрнули его на флагшток носовой мачты. Появление красного флага над нашими головами вызвало у одних неистовый восторг, у других – обоснованное опасение о возможных и непредсказуемых последствиях столь дерзкого, неслыханного в плену патриотического ритуала. Сидя вчетвером в укромном уголке между канатными бухтами, мы также предаёмся необузданному обжорству. В ногах у нас в невиданном изобилии хлеб, шпик, колбаса, сигареты, две бутылки какого-то заморского вина и многое-многое другое. С жадностью поглощая эти поистине царские яства, время от времени с наслаждением затягиваясь ароматным табачным дымом и изредка прикладываясь к вину, мы напрочь отрешаемся от реальной действительности. Блаженные часы утоления вечно грызущего голода заставляют нас забыть и о нависшей опасности, и о тонущем судне, и буквально обо всём на свете. От вина и курения в голове у нас - сладостный туман и лёгкое головокружение, от обильной и редкостной пищи на душе - приятное благодушие. Не без самодовольства поглядывая временами на пурпуровый лоскут, реющий над нами на вершине мачты, мы мним себя едва ли не подлинными хозяевами и корабля, и положения. И нет-то нам в этот блаженный миг никакого дела ни до чего прочего, всё-то нам сейчас трын-трава и на всё-то трижды наплевать. Всецело поглощённые своим благостным занятием, мы и не приметили внезапного появления над нами небольшого самолёта, и только непривычный резкий звук работающего двигателя заставил нас всполохнуться и вскинуть головы. – Гость припожаловал! Выходит, ещё не забыли и помнят-таки о нас, ироды-то наши! Задрав головы, мы внимательно следим за действиями нежданного воздушного пришельца. Снизившись над нами и накренившись так, что мы явственно видим голову наблюдающего за нами лётчика, он совершил облёт судна и, сделав над ним несколько кругов, также внезапно ретировался, как до этого и появился. Неожиданное появление в небе самолёта, а после и других, сразу же дают нам ясно понять, что, хотя немцы и бросили гибнущий транспорт, однако мы продолжаем находиться под их неусыпным и неослабным наблюдением. Спустя какое-то время состоялся другой, весьма примечательный, визит, более чем красноречиво напомнивший нам о немцах. Вначале на горизонте появилась окутанная дымкой еле приметная точка, которая затем стала быстро увеличиваться в размерах. Вскоре мы могли различить очертания небольшого судна, явно направляющегося к нам. – Кого ещё нелёгкая несёт? Не из конвойщиков ли, что ночью поудирали? Судно и в самом деле оказывается из состава конвоя, который сопровождал «Гинденбург». Оно останавливается невдалеке, плавно покачиваясь на лёгкой зыби. Мы внимательно следим за тем, как от него отчаливает шлюпка с людьми, а его носовое орудие и станковые пулемёты нацеливаются на нас. – На прицел гады берут! Палить бы не принялись, как ночью!.. – Сейчас не станут. Не по своим же в шлюпке садить будут. Вот разве опосля, когда они возвернутся… По верёвочному трапу к нам взбирается до десятка немцев. Трое из них - в чёрной морской форме (капитан с механиками, догадываемся мы), с пистолетами в руках - сразу же спускаются для осмотра в трюмы, а затем направляются в машинное отделение, тогда как остальные с автоматами на изготовку остаются на палубе, не сводя с нас настороженных глаз и готовых в любую минуту пустить в ход оружие. Обойдя корабль, трое в чёрном, так и не выпустив из рук оружия, в сопровождении автоматчиков тем же путём возвращаются в шлюпку и отваливают от «Гинденбурга». – Обследовать состояние посудины для доклада начальству приезжали. Ночью не до того было – понос пробрал. – А ведь они боятся нас, братва! Потому вот и оружие-то из рук не выпускают и на конвойщике на прицел нас взяли. Факт! – Гляди, как бы вот ещё не жахнули сейчас по нам. Шлюпка-то отчалила – теперь можно. Опасения наши, к счастью, оказываются напрасными. Подняв шлюпку на борт, плавучий визитёр разворачивается и, набирая скорость, покидает стоянку. Положение наше по-прежнему остаётся неопределённым. Нет ни малейших признаков того, что нас готовятся снять с полузатопленного, каким-то чудом держащегося на поверхности корабля. Правда, крен его по нашим наблюдениям как будто приостановился. Но где гарантия, что с ним не произойдёт нечто непредсказуемое, чего ни предотвратить, ни приостановить будет невозможно? Лёгкий угар надежды, овладевший было нами до этого, постепенно улетучивается, и необоримая тревога понемногу вновь овладевает нами. Один за другим проходят часы каких-то смутных томительных ожиданий, а мир словно забыл про нас: ни в небе, ни на море – ни единого пятнышка. А короткий предзимний день уже клонится к закату. - Надо позаботиться о ночлеге, – размышляю я, – ночами здесь чертовски холодно, а у меня, кроме тонкого одеяльца, ничего более и нет. Шинель и второе одеяло остались при неоглядном бегстве внизу и теперь, вне всякого сомнения, затоплены водой. Устраиваюсь ко сну в приглянувшейся мне канатной бухте на палубе, благо погода установилась тихая и ясная и можно вполне обойтись без трюма, который после всего пережитого не всякого и прельщает. Над головой у меня - холодное и бесстрастное, усеянное яркими звёздами северное небо, подо мной - железная, кое-как и кое-чем прикрытая палуба, во мне самом – клубок неизбывных тревог и волнений, от которых не уйти, не избавиться. Утро встречает нас ярким солнцем. Мы чувствуем себя отдохнувшими и посвежевшими, а потому более спокойными и уравновешенными. Сказалось, видимо, поразительное свойство человека привыкать даже к тому, к чему, казалось бы, и привыкнуть-то невозможно. Подкрепившись, мы снова разбредаемся по кораблю в ожидании хоть каких-либо перемен в своём незавидном положении, неотрывно наблюдая за морем и воздухом. Проходит несколько часов, прежде чем мы замечаем появившееся на горизонте судно. Оно держит курс на «Гинденбург». Вскоре от него отчаливает катер с людьми и направляется к нам. На палубу поднимаются несколько человек в чёрной морской форме. Шествующий впереди молодой и статный офицер неожиданно обращается к нам на чистейшем русском языке: – Здравствуйте! Мы прибыли сюда, чтобы на месте ознакомиться, чем и как вам можно помочь. – Откуда вы знаете так хорошо наш язык? – слышится в ответ не совсем учтивый вопрос. – Я служу на финском корабле, а в Финляндии немало русских да и самих финнов, владеющих вашим языком. А теперь давайте о деле. Прежде всего, сколько вас здесь? Это надо знать, чтобы рассчитать, на чём и как вас отсюда эвакуировать… Получив ответ, он заносит его в блокнот. – Всё ясно! Забрать вас сейчас с собой мы не имеем возможности, но не отчаивайтесь. Мы спасём вас. Обязательно спасём! Даю вам в этом своё морское офицерское слово. Ждите и не волнуйтесь. Скоро мы вас всех снимем отсюда и доставим на землю. Обнадёжив нас, он спускается с сопровождающими на катер и отчаливает от «Гинденбурга». Появление и поведение финского офицера производит на всех нас самое благоприятное впечатление и, сгрудившись на палубе, мы даже машем ему вдогонку. – Вот человек – не чета фашистам: и поговорил по-людски, и объяснил всё, и обнадёжил… Настроение после этого визита у всех заметно приподнялось. Появилась реальная надежда на спасение, не верить в которую - значило не верить финскому офицеру, а мы ему почему-то безусловно верили и всецело полагались на него. Он и на самом деле не обманул наших надежд и сдержал своё слово. Уже во второй половине дня к полузатопленному «Гинденбургу» прибыла открытая шаланда, буксируемая беспалубным катером. Оставив шаланду невдалеке, катер направился к нам. Он оказался длинным и довольно вместительным, явно предназначенным для перевозки людей. Один за другим мы спускаемся по верёвочному трапу на катер, который, загрузившись до отказа, отвозит людей на шаланду и, разгрузившись, возвращается за следующей партией. В один из таких рейсов я также оказываюсь на спасительной барже. Заполнив шаланду и сам загрузившись людьми, катер медленно трогается в обратный путь. Я бросаю последний взгляд на покидаемый нами «Гинденбург» и неожиданно для себя замечаю, что, освободившись от половины людей, он как будто бы несколько выровнялся и даже немного всплыл. Стала видна огромная зияющая рваная пробоина в правом борту, ранее скрытая под водой. Корабль напоминал в этот момент смертельно раненого зверя, делающего перед неминуемым издыханием последнее конвульсивное усилие. На борту его отчётливо видны фигурки оставшихся до следующего рейса товарищей по несчастью. Они машут нам руками и что-то кричат. Прощай, «Гинденбург», наше недолгое роковое пристанище, едва не ставшее для нас могилой! Тебе суждено теперь навеки остаться в нашей памяти. Всё дальше и дальше уносит нас от него работяга-катер. «Гинденбург» всё заметней уменьшается в размерах, пока не превращается в еле заметную точку, чтобы затем навсегда исчезнуть из наших глаз. Впервые за эти тревожные дни спокойствие, наконец, нисходит на нас, и мы наслаждаемся покоем, сбросив с себя тяжесть оставленных позади волнений и тревог. Желанный берег вначале возникает перед нами в виде узкой тёмной полоски земли, а затем предстаёт в причалах и портовых сооружениях большого города. Один за другим мы вступаем на обетованную землю Финляндии. За нашей высадкой не без интереса наблюдают портовые рабочие. – Что это за город? – кричим мы. – Турку, – немногословно отвечают они. Вот оно, оказывается, где мы очутились! В Турку, бывшем Або, втором по величине городе Финляндии, некогда бывшей её столице. Вот куда забросила нас беспокойная и незадачливая наша судьба! Что теперь с нами будет и куда ещё она заведёт нас? И, как бы отвечая на этот вопрос, она, судьба, тут же не замедлила о себе напомнить. Невесть откуда взявшись, нас оцепляют позорно сбежавшие с корабля конвоиры. Выстроив всех в походную колонну и не дожидаясь прибытия оставшихся на «Гинденбурге», они выводят нас в город и с видом героев и победителей, подтянувшись и приосанившись, важно конвоируют по его улицам. С любопытством останавливаются и смотрят на нас многочисленные прохожие, а некоторые из них что-то доброжелательно кричат. По их крикам нетрудно догадаться, что они неплохо осведомлены о нас. Полный текст воспоминаний можно прочитать здесь - http://radom.narod.ru/book.html
Ответов - 0
полная версия страницы